24 апреля 1985 г. в политической зоне N 36 в Пермской области, умер политзаключенный Ишхан Мкртчян.

В политзонах Советского Союза, начиная с 1960-х, и не считая Степана Затикяна, Акопа Степаняна и Завена Багдасаряна, которые были расстреляны по обвинению взрывов в московском метро в 1977 г., умерли трое политзаключеных армян.

В декабре 1969 г. в изоляторе КГБ Армянской ССР, при невыясненных обстоятельствах, погиб арестованный по делу подпольной организации «За родину» Айк Искандарян.

В декабре 1984 г. умер руководитель Армянской хельсинской группы Эдуард Арутюнян. (Тяжело больного раком Арутюняна освободили за 12 дней до смерти – это было сделано для того, чтобы не регистрировать смерть в колонии).

24 апреля 1985 г. в зоне N 36 умер Ишхан Мкртчян.

Дмитрий Донской из Санкт-Петербурга был единственным человеком, который провел с Ишханом последние дни его жизни.

Дима родился в 1958 году, в 1979 году был арестован по статье 64-й («Измена родине») и был приговорен к 7 годам лишения свободы, из них 2 года он провел в тюремном режиме, а 5 лет - в зоне строгого режима. Освободился в 1986 году. 

Некоторое время назад мне представился случай, и я предложил ему написать о последних днях, которые он провел с Ишханом. Он согласился с готовностью, за что я ему безмерно благодарен.

Сам я последний раз общался с Ишханом в штрафном изоляторе 36-й зоны. В первых числах января 1985 г. меня с видным деятелем еврейского движения Иосифом Бегуном перевели из 37-й зоны в 36-ю, и сразу же, - сейчас уже не помню по какой причине, - посадили в штрафной изолятор (шизо).

С удивлением и большой радостью я обнаружил, что в том же изоляторе вместе с Алексеем Смирновым из Москвы и Ростиславом Евдокимовым из Петербурга в одной камере находится Ишхан. С помощью канализационных труб, которые соединяли наши камеры, мы могли общаться. Таким образом мы и общались с ним на протяжении нескольких дней – все то время, пока я находился в изоляторе. Он был бодр и самоуверен, как всегда.

Позже из изолятора в зону вышли Смирнов и Евдокимов, а Ишхану предстояло отбывать свое 6-месячное наказание. 

За 2–3 дня до 24 апреля в штрафной изолятор посадили Норика Григоряна из Еревана, который сидел по 64-й («Измена родине») и писателя - диссидента из Иркутска Бориса Черных. Они в изоляторе находились в одной камере.

Норик вспоминает, как перед «отбоем» 23-го числа Ишхан через канализационную трубу сказал ему на армянском языке  «спокойной ночи, брат», а на следующий день с утра в изоляторе воцарилась странная тишина. Норик рассказывает, что Борис первым догадался, что здесь что-то не так. Стали звать Ишхана, но ответа не было. В тот же день Норика перевели в 35-ю зону. 

Биография

Ишхан Мкртычевич Мкртчян – родился в 1957 году в селе Саратак Артикского района Армении. 

В 1978 году он становится членом подпольной организации Союз армянской молодежи (САМ), которая являлась молодежным крылом основанной в 1966 г. Национальной объединенной партии (НОП). 

21 мая 1980 года Мкртчян был арестован. В марте 1981 г. он приговаривается к максимальному сроку наказания, предусмотренному первой частью 65-й статьи УК АрмССР - 7 годам лишения свободы и 5 годам ссылки.

Во время этапа в пермские лагеря Ишхан Мкртчян осуществляет побег из Ростовской тюрьмы. Это было невообразимое, беспрецедентное событие в многолетней истории этой тюрьмы. Через некоторое время его задерживают и вновь возвращают в ту же тюрьму, где подвергают жестоким пыткам. Здоровый двадцатичетырехлетний молодой человек в скором времени превращается в больного и истощенного инвалида. За побег ему добавляют срок, и в целом он достигает 10 лет лишения свободы и 5 лет ссылки. Но серьезные проблемы со здоровьем не помешали Мкртчяну считаться одним из самых активных политзаключенных в лагере. Он принимал участие во всех акциях протеста, в голодовках и в забастовках. Часто оказывался в штрафном изоляторе. Смерть настигла его в возрасте 28 лет в камере штрафного изолятора 24 апреля 1985 года – в день памяти жертв Геноцида армян. 

В 1989 году усилиями друзей его останки были перевезены в Армению. Его прах покоится на одном из холмов, окружающих его родную деревню Саратак, в районе Артик.

Рассказывает Дмитрий Донской

В марте 1985 года, после обеда, при выводе всех на работу, мне сказали остаться в жилой зоне. В бараке, в своем кабинетике, начальник отряда дал мне на подпись 

постановление о переводе меня в виде наказания в ПКТ на 3 месяца « по сумме ранее совершенных нарушений».

- Так меня за эти нарушения уже наказывали. 

Отрядный сморщился: 

- Будете подписывать?

- Нет.

Было правило - не подписывать никакие документы со стороны администрации. Они считались неправомерными. Хотелось хоть как-то высказать свое отношение.

Сути дела это не меняло, но подпись требовали и при отказе пускались на хитрость. Говорили так: Вы на обратной стороне напишите, что отказались от подписи. 

Но так это тоже означало подпись, отказывались и от этого.

-Идите, - сказал отрядный, — возьмите, что надо из вещей.

Ни сумок, ни чемоданов на зоне нет. Все, что было, уместилось в наволочку. Да и что там могло быть кроме зубной щетки, порошка и теплого белья.

В ПКТ в это время сидел Ишхан Мкртчан, меня вселили к нему в камеру. В помещении ШИЗО эта камера справа от входного коридора.

В ПКТ заставляли работать. Была отдельная рабочая камера, где стояли два пресса, на которых собирали электропанели для утюгов.

Вечером оттуда привели Ишхана. Поздоровались. Обнялись. И сначала я ничего не заметил. Показался он мне каким-то уставшим: слушал новости, приветы с зоны

но, казалось, больше о чем-то думал. Ну, решил я, может на него так одиночество повлияло - он в ПКТ долго один сидел. Странным было то, что на зоне он поддерживал 

«отрицалово» - тех, кто сопротивлялся администрации. И все акции протеста проходили с его участием. Я тогда еще подумал - может он себя плохо чувствует и не хочет жаловаться?

Он был очень стойким человеком. 

Прошло 2–3 дня. Ничего не изменилось. Ишхан тихий, молчаливый, весь в себе. В ПКТ все дни одинаковые. Подъем, завтрак, вывод на работу, обед, снова на работу, возвращение в камеру, прогулка, ужин. Вечером, перед сном выключают свет, оставляют над дверями тусклую лампочку дежурного освещения. На работе не поговоришь: свистит воздух, бухает пневматический пресс, да и во избежание нового наказания норму надо успеть сделать. 

В один из вечеров я стал допытываться:

- Ишхан, что с тобой, что случилось? 

- Все нормально.

-  Может, что-то болит? 

- Нет.

- Может письмо плохое из дома получил? 

- Нет.

В камере сидели после ужина, друг против друга, за бетонным столиком. И он вдруг заплакал. Это было невероятно. Я таким его никогда не видел. Стал его трясти.

- Да что с тобой происходит? 

И он мне говорит:

-  Я сейчас был дома, в Армении, прощался с родными. Я решил 24 апреля, в знак протеста, покончить жизнь самоубийством. 

У меня шок. Забегая вперед, скажу, что на протяжении последующего месяца мы

говорили о разном. Говорили много. И то, о чем я подумал сначала, не подтвердилось - Ишхан был нормальным, рассуждал обо всем совершенно трезво. Но именно об эту трезвость разбились все мои уговоры отказаться от принятого им решения. Что бы я ни говорил, он не соглашался. Но и видеть, как человек на моих глазах решился на последний отчаянный шаг и молчать, я тоже не мог. И на зону передать то, что здесь происходит и оттуда какую-то поддержку получать, не было никакой возможности.

У меня оставалось два варианта. Написать заявление начальнику колонии или просто вызвать ДПНК и в глаза сказать ему о том, что задумал Ишхан. Но это означало только одно - надо было настучать на своего товарища. Это теперь, по прошествии десятков лет, в отсутствие противостояния, в отсутствие ситуации, в которой надо сделать подобный выбор, легко говорить. А тогда все было иначе. И все же я решил, что администрация должна знать. Мне казалось, что они не дадут ему это сделать. В очередной

раз уговаривая Ишхана отказаться от страшного замысла, я стал громко спорить с ним, кричать, что он не имеет права на самоубийство. Служебка, где сидел дежурный прапорщик, там рядом. И иногда, если в камере тихо, было слышно как там звонит телефон. Двери в ПКТ не глухие - слышали они все отлично. И делал я так не один раз. Но никто так и не пришел, не спросил, что, мол, вы тут орете, что случилось? Однажды я даже сказал, что никуда не уйду 24-го, Ишхан обиделся и дня три со мной не разговаривал. Я до последнего надеялся, что смогу его переубедить.

24-го он отказался выходить на работу. Остался в камере. Мы обнялись. Он сказал: «Иди. Все будет хорошо». Это были его последние слова.

Я почти весь день простоял под дверью, надеясь хоть что-то узнать. Но услышал только как дверь в нашу камеру открылась и спустя какое-то время закрылась. Ни звонков, ни разговоров, ни чьих-то шагов. Ничего. Вечером, с работы меня вывели в другую камеру, ту, что от входного коридора слева. И вещи мои уже лежали там.

В нашу камеру мне даже зайти не дали. И оставшиеся два месяца я сидел один. Сказали мне, что его перевезли. Куда? Неизвестно. В июне я вышел на зону. 

Собрал всех и, как просил Ишхан, рассказал что случилось. 

Дмитрий Донской

Послесловия

Трудно понять, что думал Ишхан в последние недели жизни. Он был человеком убежденным и волевым. Одновременно - был способен и на крайний шаг. 

Но если он решил покончить жизнь в знак протеста, он должен был делать это публично, чтобы люди видели. Именно этим обычное самоубийство отличается от «самоубийства в знак протеста». Подобное самоубийство является политическим актом, при котором обязательным условием является публичность, присутствие наблюдателей.

Много известно самоубийств в знак протеста. К сожалению, будут еще. История Страны Советов полнится примерами политических самоубийств. 

16 января 1969 г. в Праге в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию совершил акт самосожжения 21 – летный студент Ян Палах.

14 майя 1972 г. на центральной площади Каунаса совершил акт самосожжения 18-летный Ромас Калантай, выкрикнув слова «Свобода Литве!». 

10 августа 1976 года Антанас Калинаускас в Латвии, в казарме военной части демонстративно облил себя бензином и велел советским военным смотреть, как литовец горит за Литву и свободу. 

Пожалуй, в этом смысле самой «богатой» из всех советских республик была Литва. 

В апреле 1966 года на площади имени Дзержинского в Москве, у главного здания КГБ сжег себя 26-летный украинец Николай Дядык.

А в феврале 1968-го на Красной площади в Москве акт самосожжения совершил ранее судимый за антисоветскую деятельность украинец Иосиф Куцяба. 

В ноябре 1968-го на улице Крещатик с призывом: «Пусть живет свободная Украина! Долой оккупантов!» совершил акт самосожжения Василь Макух. Он также был судим за антисоветскую деятельность.

21 января 1978 г. в Черкасской области неподалеку от могилы Тараса Шевченко совершил акт самосожжения, также ранее судимый за антисоветскую деятельность, украинец Олекса Гирнык. Он оставил целую кипу листовок, видимо, чтобы после его смерти распространялись. В предсмертной записке-листовке он написал, что совершил самосожжение в знак протеста против русификации, листовка завершалась словами: «Только таким способом можно протестовать в Советском Союзе».

1978-го покончил собой путем самосожжения крымский татарин Муса Мамут, который долгие годы боролся за право крымских татар возвратиться на родину - в Крым, за что и был судим.

Были случаи политических самоубийств в США, среди протестующих против вьетнамской войны.

К такому крайнему способу протеста часто прибегали и до сих пор прибегают буддийские монахи.

В Советском Союзе, как и при любой диктатуре, обычная политическая борьба исключалась. Люди, которые противопоставляли себя власти, подвергались жестоким преследованиям. Их заключали в тюрьмы, помещали в психиатрические больницы (считалось, что психически здоровый человек не может быть против Советского строя, не соглашаться с Советской властью) подвергали принудительному лечению, в результате абсолютно здоровые люди превращались в инвалидов или погибали. 

В подобной ситуации некоторые люди впадали в отчаяние, приходили к выводу, что иного пути, кроме как выразить протест путем самоубийства, нет. А некоторые искренне верили, что их шаг усилит протестное движение и в конечном итоге приблизит победу. 

С одной стороны имело место отчаяние, а с другой - вера в справедливость и победу. Вышеперечисленные примеры свидетельствуют как в пользу отчаяния, так и в пользу преданности своим идеалам и борьбе.  

Но все перечисленные и не перечисленные подобные акты (их много) были публичными. Публичность акта является обязательным признаком политического самоубийства.

В случае с Ишханом этот обязательный признак отсутствует, и по этой причине эта история остается не совсем понятной. Что же произошло – впал ли он в отчаяние и решил таким способом поставить точку, или решился на самопожертвование, надеясь воодушевить других? Но ведь не было там других. Адресат отсутствовал. Он просто попросил Диму Донского рассказать через какое-то время в зоне о причине своего самоубийства. Странно - идти на подобный шаг со слабой надеждой, что когда-нибудь люди, возможно, узнают о его самоубийстве, оценят и воодушевятся этим его шагом. 

Конечно, есть объяснение: Ишхан, в отличие от вышеперечисленных людей, находился в заключении. В колониях и в тюрьмах самоубийства никогда не были редкостью. Многие заключенные решали именно так покончить со своими страданиями. А некоторые делали это в знак протеста - путем длительных голодовок или иным способом. Как правило, все эти люди старались свой поступок предать максимальной огласке. Они писали заявления в разные инстанции, в которых выражали свой протест и излагали свои требования, старались окольными путями передавать информацию на волю. Ишхан был лишен всех этих возможностей. Он находился в ПКТ политической зоны. А передать информацию из этого места было крайне затруднительно. По всей видимости, сложилась такая ситуация, что для него сам поступок стал важнее огласки.

Администрация зоны, без сомнения, знала о планах Ишхана покончить с собой. Это видно из рассказа Димы. Он преднамеренно, отговаривая Ишхана, говорил очень громко, кричал. Дежурные не могли не слышать их спор. Нет никаких сомнений в том, что они как прекрасно слышали, так и исправно докладывали об этом администрации, но, видимо, там решили не вмешиваться. Уводя Диму в рабочую камеру и оставляя Ишхана в одиночестве, они умышленно предоставили ему возможность осуществить задуманное.  

Спустя столько времени надо констатировать: что бы там ни случилось, Ишхан Мкртчян был и остается борцом за независимость Армении, стойким политзаключенным и жертвой советской действительности. Он выбрал этот путь совершенно осознанно, бесстрашно прошел его, и не случайными оказались его слова, которые он произнес в своей заключительной речи в зале суда в 1981 году: «Если мой язык должен умереть завтра, то я готов умереть сегодня».