Когда день и я одинакого бываем задумчивы, знакомый порыв направляет мои шаги туда, где обнесенный оградой клочок земли, безропотно и бескорыстно утешает меня. Там, рожденная из густой тишины молва легко помещает мое прошлое в текущий день и пересматривает его в пользу моей совести.  

Это место, на пересечении бренного и нематериального, вечно живет в своем самодостаточном успокоении  и никогда не вмешивается в течение моих дней. Это я в согласии со своим прошлым, и уже со зрелым спокойствием мое протекающее настоящее время от времени подношу  почившейся там любимой, словно запоздалое утешение. Время от времени - таков закон природы, который я иногда обхожу, стремясь отдать большее. Там мои переживания я не слова в  и даже в мысли не превращаю. Я настолько сливаюсь с покоящимся на этом клочке земли, но для меня продолжающим свое озабоченное существование родным человеком, что не остается ничего, чтобы ему передать. Остаются лишь воспоминания и сожаление; сожаление, но не раскаяние. Ведь нельзя раскаяться в том, что предначертано.     

* * * 

Если бы даже я был убежденным скептиком, то не смог бы не принять то, что «отношения» с советской диктатурой семьи моей матери - дело рук провидения. Империя, просуществовавшая всего семьдесят лет, отняла представителей трех поколений одной семьи. Это не может быть случайностью.     

Началось все в 1930-х, когда с провозглашением государственного террора в жилах еще эмбриональных коммунистов свертывалась человеческая кровь. Безмозглые существа получили безграничные полномочия: обрекая на гибель население, призванное обеспечить естественное развитие страны, и ведя страну по предрешенному пути. В качестве «протокольных» оснований огромных потерь человеческих ресурсов (больше, чем в мировую войну) служили обвинительные признания, написанные самими идущими на погибель, а механизмами выуживания информации безмозглые владели в совершенстве. В руки сливки народа была дана лопата для выкапывания собственной могилы. Не хочешь лопатой, будешь рыть руками.   

После революции, до 1927 года, материальное состояние отца моей матери, деда Левона, было отнесено к числу «средних». В 1930, обладая теми же возможностями, он был признан кулаком и осужден по обвинению в членстве партии дашнакцутюн и ведении антисоветской пропаганды. Мой дед, Левон Акопян, понес наказание по недоказанной вине, став одним из первых жителей лагеря смерти - Архипелага ГУЛАГ. По возвращению из заключения в 1937 г. дед был снова арестован за связи с кулаками по ложному обвинению за ведение подрывной деятельности и был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией имущества.

Моя мать, первенец у родителей, в год расстрела отца уже была замужем и при благосклонной поддержке отца заботилась о шестерых братьях и сестрах, в том числе и о собственных детях. Старший брат матери, который был уже зрелым юношей и облегчал тяготы  моих родителей, был призван в армию в год начала отечественной войны (несмотря что был учителем и отсрочкой был освобожден от воинской обязанности), попал в плен и всю оставшуюся жизнь провел в изгнании.   

 Но это еще не все. В 1948 г. жертвой чрева красного чудовища становится двадцатилетний брат мамы - Погос Акопян. Собрание, созванное с целью его высылки в Якутию, заслушивает доклад «О приговоре злостно уклоняющемуся от работы и ведущему антиобщественную жизнь». Принятое решение хранится по сей день. Рука армянина записала приговор своему соотечественнику, который из-за сломанной ноги не мог выйти на работу всего лишь один месяц: «Утвердить общественный приговор, вынесенный общим собранием Погосу Левоновичу Акопяну как оставившему работу, сроком на восемь лет в отдаленные районы СССР. Отказав в удовлетворении его заявления».  

Сводка внутренних дел АрмССР свидетельствует о том, что в этот период в отдаленные районы СССР сроком на восемь лет были высланы более тысячи семей из Армении. В этих местах с нехваткой рабочей силы ссыльные занимались взрывами шахт, и во время проведения этих взрывов погибает «злостно уклоняющийся от работы» Погос Акопян.

На мою многодетную мать, с трудом воспитавшую сирот погибшего отца, тяжким бременем ложится и горе потери двадцатилетнего брата. За этим следует безвременная кончина сестры и необходимость заботы о ее сиротах (отец детей погиб в отечественную войну). Вместе с тем, мать занимается делами по посмертному оправданию своих близких. В 1963 г. она находит людей присутствующих по делу отца, организовывает повторное следствие и добивается оправдания отца. На «деле» деда, Левона Акопяна, так и написано: «Оправдан по причине отсутствия состава преступления. На основании жалобы дочери». Тридцать лет спустя выяснилось, что деда убили ни за что, расстреляли по ошибке. «Оправдан». Единственная компенсация, которую можно было ожидать от советского государства за невинную жертву, за искалеченные судьбы – одна цифра туда или сюда в журналах государственной статистической службы.        

* * *

После... после, когда казалось, что самопожирающие страсти советской диктатуры частично утихлись и мама, вырастившая сирот отца и сестры вместе с ее шестерыми детьми, может перевести дух.... настал мой черед.  

37 лет прошло после 37-го года, символизирующего государственный террор, и вот мама присутствует на моем суде, где, с одной стороны, была та же государственная структура, живой жертвой и свидетелем жестокой несправедливости которой была она сама, а с другой стороны – ее младший сын, единственным преступлением которого было то, что осмелился вслух сказать о том, о чем в империи зла нельзя было даже думать - об исторической справедливости и исторической лжи. А красное чудовище не любило подобного и сколько бы не рычало о своей цивилизованности, сущностью своей осталось таким же, что и в годы организованной государственной бойни.  

 Моя мама... Она почти не говорила о прошлом. В ее речах лишь иногда можно было услышать определенные отрывки и немногословные оценки. Но более всего ее неимоверную усталось, вынесенную за всю жизнь, выдавали ноги. А как проявляется боль души? Душевную боль матери я в тайне от нее обнаружил в ее глазах, скрытую в уголках взгляда. Там было столько силы и столько бессилия. Меня мучали и одна и другая, поскольку обеих было слишком много. А потом я увидел этот взгляд, когда в суде меня увели сразу после вынесения приговора. Когда мать, преодолев длинную и мучительную дорогу, добралась до Мордовии, чтобы увидеть меня и еще хотела остаться и жить со мной в ссылке, а я ей отказал. Я увидел во взгляде мамы мятежную, но сдержанную боль души и так горько познал ее, в то время как некоторые из моих товарищей по борьбе ценой уступок создавали себе благоприятные условия, я выбирал лишения как честного товарища по борьбе. И в тот час, когда за десять дней до моего возвращения, я был вновь осужден по ложному обвинению в подготовке к побегу. Когда после возвращения из тюрьмы я продолжал политическую деятельность. Я увидел этот взгляд и в 1988 г., когда украинский политический деятель Чорновил был в Ереване. Он пришел к нам домой, подошел, поцеловал руки матери и сказал, что семьи политических заключенных много выстрадали и пережили. Потом он смиренно попросил прощения. Мама пристально посмотрела на Чорновила и сказала лишь одно: “Вы были вместе?”      

С долика лет моя душа ясно видит сдержанную скорбь матери. Отчетливо вижу, как в ее руках дрожит мое первое письмо, которое было написано мной по дороге к месту заключения: «Любимая мамочка, так, «преступник с отеческой любовью», сегодня в день моего 25-летия, справившись с тюрьмами Тбилиси, Ростови, Харькова (не знаю, какие тюрьмы ждут меня еще впереди, но знаю, что везут в Мордовию), едем в «Дубровлаг».     

Какая Мордовия, какой Дубровлаг?! Как бы она хотела, чтобы сын был рядом, как бы хотела обнять его, поздравить с днем рождения и, как бы шутя, расспросить о соседских девочках.  

В нашей семье, ценящей порядок и традиции, как в идеальной армянской семье, младший сын является надеждой и опорой родителей, их завтрашним днем. А я отказался, отставил в сторону все личное, пошел против сверхдержавы века и требовал восстановления исторической справедливости, права на национальное самоопределение и независимость путем референдума. Что сказать, моя борьба была не только справедливой, но и законной. Но в СССР подобных мне борцов за закон и справедливость ждали тюрьмы.  

Мама почти не говорила о прошлом. Она была немногословна даже тогда, когда ее прошлое мной было перенесено в настоящее. Наша семья вообще много страдала из-за политически “непоправимых” взглядов. Но страдания матери были другими и не только потому, что она моя мать. А какая еще может быть причина? Этот вопрос никогда не поднимался. Он даже и не созревал. Он вместе со своим ответом тайно жил в покое и оживленности нашего дома, в голосе почтальона с порога, в зимах, останавливающихся в нашем дворе и напоминающих о суровых морозах дальних стран.

Сейчас, много лет спустя, я извлек из тайника и направил этот вопрос и его ответ к праведному свету. Теперь я знаю, в глубине души мама чувствовала ответственность за свой выбор. Мое настоящее было отголоском ее прошлого. В то время я чувствовал тяжесть боли матери, но был молод и издалека утешал ее: «Если бы у меня было три дня жизни, я все равно не жалею. Родина требует жертв и мы должны безропотно их отдавать. Ведь это проложит дорогу нашим последователям. Они пойдут вперед по нашим трупам». Или так: «Мама, не отчайвайся! Наконец, как говорит народ: кувшин с водой разбивается на пути к воде». Не отчайвайся. Такие слова я писал из тюрьмы и ссылки тогда, когда моя молодость с непримиряющимся с несправедливостью характером, проходили так быстро, что не было времени оглянуться и посмотреть под ноги. Я видел лишь далекое прошлое, историческую справедливость и историческую ложь, получал их силу и бросался вперед.       

На путях человеческой жизни существуют пристанища. Если человек идет по жизни честно, то видит там самого себя. На этом моем пристанище я встретил себя, испытывая угрызения совести по отношению к маме так, как она чувствовала свою ответственность за избранный путь, с каким-то сожалением. С сожалением, но не раскаянием. Поскольку нельзя раскаяться в том, что предначертано.    

Размик Маркосян 

P.S. Благодарение Господу, что вознеслась Она на небо, от мирских унынии к небесной радости, отдаляясь от смертных, превознеслась к светозарным и причислилась к праведникам.