Посвящяю товарищам,
погибшим за идею независимости

                                                                                          Их смерть -  бессмертный оровел,
Зов земли их родной…
Егише Чаренц

Для меня клятвa всегда была ложным благочестием. Христианство также  отвергает клятву, даже наравне с проклятием. В детстве, когда я играл со сверстниками и еще не читал Священное Писание помню, что с тех времен не клялся. “Поклянись, что это не ты сделал!”  “Я  не делал, и все. Хочешь - верь, хочешь – не верь”.  Mое детство полнo такими воспоминаниями. Конечно, в то время я не мог объяснить, почему я не клялся, но помню, что  оскорблялся, когда от меня требовали клятв.  И так за всю жизнь я ни разу не клялся. Не поклялся я и в Национальной Объединенной Партии.

Какая еще клятва?

Жизнь, как и всем, мне также дана один раз. С уверенностью могу сказать, что она  улыбнулась мне: я был младшим сыном в многодетной, благополучной семье, любимцем большого рода. А я отказался от всего этого и попросил у Бога “радости неличной”, и, вместо этого, был удостоен судьбы советского политзаключенного - самая бесчеловечная и унизительная жизнь, которая только могла выпасть на долю идейного борца.  Свой выбор, свое решение я уже считал клятвой. Больше, чем клятвой. И разве покаявшийся душой не должен покаяться поступками, лишь из-за того, что дал клятву? Моя борьба была не войной, а поединком: и если уж принял ее, то незачем  клясться.

От детской игры до идейной борьбы, в каком бы случае ты не клялся, поневоле оказываешься в роли подозреваемого, который клятвой пытается развеять сомнения. А я никогда не чувствовал себя подозреваемым и задачу отвести от себя какие-то подозрения считал вовсе не своей.

Мой принцип  не клясться, в разных обстоятельствах возможно дал повод к различным размышлениям, но и жизнь дала мне повод обратиться к подлинной силе и важности клятвы, когда многие поклявшиеся члены НОП под давлением принудительных действий КГБ, попросили прощения за то, в верности чему не так давно горячо клялись. Вот что я прочитал в одном из писем, полученных от них: “Для нас нет иной Армении, кроме Советской”. Прочитал и вспомнил текст клятвы нашей партии, во вдохновленном прочтении автора этого письма: “Клянусь тебе, народ армянский… клянусь…” Что поделаешь? Не виню. Свершилось  обещание за  обещание. В Священной книге именно о таких случаях говорится: “…но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью”. (Иаков 1; 14). 

Жизнь окончательно доказала, что не клятвой человек должен приобрести уверенность или избежать отвергнутого.

В вопросе клятвы, можно сказать, мой инстинкт с  самого начала сработал верно. Но в выбранной мною жизни - на свободе, и тем более в несвободе - были принципы и подходы, которые еще должны были определяться, выковываться, формируя мою биографию,  в которой еще тогда присутствовали все времена моей жизни, даже будущее, ибо мы есть следствие самих себя, путь, слагающийся из каждого нашего шага.

Речь моя о героизме. Было ли героизмом в том, что делали мы? Об этом поведает время. Однако вместе со своей борьбой мы приняли на себя и создание образа героя. Для меня этот герой был тем - кого я как бы не обогнал – ежесекундно помню об этом, прощаю и тоскую. Наверное, именно так творение человека материализуется и отчуждается  от него. Материализуется. Вот одна из истинных причин моих мемуаров. Я сказал - прощаю!  Для этого у меня больше всего поводов, связанных с собственным высокомерием моих тюремных лет, единственным проявлением которого был мой героизм. Меня бросали в карцер, а я пел (борьбы без патетики, наверное, и не бывает). Меня подвергали пыткам, а я гордо молчал (ведь я был героем). Не хватало чего-то существенного. Я нуждался в чем-то очень важном. Индийский поэт Рабиндранат Тагор говорил: “Отбрасываю свою гордыню, чтоб судить своим знанием и умением - что хорошо, что плохо”. Настало мое время. И, уже будучи ”бывалым” заключенным, я  отбросил гордыню и обрел…молитву. 

 Я жил подобно молившемуся денно  и нощно, но во мне самом молитвы не было. Мой инстинкт христианина, который с детства направлял меня на отрицание клятвы, в моем бунтарском естестве вершил свой следующий шаг.  Я с радостью  обнаружил потребность своей души, и именно в это время мне в руки попалась молитва Гургена Маари времен его пребывания в сиротском приюте: 

Теперь, когда я должен лечь,

Я помолюсь Тебе, Иисус,

Прости Ты все грехи мои

И если  вновь я не проснусь,

Воздай, о Господи, чтобы к тебе прийти. 

Вначале эта молитва, пронизанная верой, спасшихся от резни детей, казалось, обессилила меня. Но  постепенно я понял, что это умиротворение моей души. Каждую ночь перед сном эти сироты не то что клялись Богу в любви, а молились Его именем. “И если вновь я не проснусь…”. Интересно, что чувствовали невинные / дети, произнося эти строки? Знали ли они, что речь о смерти? Их неведение мне казалось самой великой мудростью на свете. И я увлекся молитвой.

Это было именно то время, когда КГБ заканчивал вымогать прощение от представителей НОП и в лагере  в отношении меня  давление еще больше усилилось. Каждое утро лагерное радио сообщало: “Осужденный Маркосян - явиться в комнату контролеров!” За этим следовали действия, направленные на то, чтобы сломить меня: карцер, лишение свиданий и ларька, в ответ на мое “дерзкое поведение”. Герой находящийся внутри меня отбросил гордость, но, тем не менее, никогда не прогибался. Ему даже в голову не приходило принять предложение КГБ о замене заключения на высылку за границу, так как он считал лишение Родины более безжалостным наказанием.

А вечером, когда оставался наедине с тьмой, молитвой зажигал я свой внутренний свет. Я знал несколько молитв, но больше всего любил ту сиротскую молитву (я эту молитву переписал в ереванском изоляторе КГБ и отвез с собой в Сибирь). Сосуществование дневного героя и ночщно молящегося внутри меня состоялось. Это было неким состоянием, помогающим мне думать о жизни, уснуть, с надеждой вновь проснуться утром. Я вцепился в эти маленькие, обнадеживающие молитвы. Поведение моих друзей было неожиданным ударом для меня. И это еще и приносило за собой день ото дня усиливающееся тюремное давление на меня, и постепенно умножало тяжесть моего состояния. Что-то важное обрушилось, и я остался под этими обломками. И настал момент, когда эти немногословные молитвы вместо того, чтобы помогать, кажется, сами начали смотреть мне в лицо. Я не мог больше получать от них силу.

   Я не давал клятвы и ее обмен на прощение либо на обещание было не для меня. А что было моим: повторять молитву детей, видевших смерть в лицо, но не знающих ее? Я мысленно отверг перед сном дружбу детей, и их молитву с вновь приобретенным спокойствием моей души оставил им. Внутри меня было чрезвычайно много неопределенности.

И именно в это время меня спасла неизданная поэма Чаренца ”Памяти NS”, которая была опубликована в “Литературной газете”, и стала причиной увольнения с работы главного редактора Амо Сагьяна. Чаренц пророчески  увидел внутренний мир тех людей, которые так поступили с Сагьяном, когда писал конец своей поэмы: 

О, какая и что это за бацилла такая,

Или, может древоточец души,

Что прогрызла так запросто

Наирийскую душу могучую

И червием внутри угнездилась? 

Чем эта поэма была удобна моему состоянию. Понятно, в те дни я не то, чтобы должен был держаться за жизнь, верить в завтрашний день, адолжен был смириться со смертью. Ведь смерть была мне ближе, чем жизнь, она началаперетекать в мои жилы.

Ликование в мире смерть,

Триумфальное шествие роскошное,
     Грядущего торжественный парад.

Я беспрерывно читал эти строки. Я, кто не совершил ни одного - проступка, не согрешил ни против своей совести, ни против закона, я “в любви виновный к родине”, по приговору суда должен был десять лет своей жизни провести в неволе. Им принадлежали всего лишь десять лет моей жизни, но на алтарь была поставлена вся моя жизнь, право на жизнь!  Прошло время держаться за жизнь. Было необходимо, чтобы я не страшился смерти. Мне нужна была сила, сила, чтобы не мечтать, и эту силу дал мне Чаренц. Читал и думал, каким одиноким был перед  лицом грядущей смерти Чаренц - признанный “красный поэт” моего поколения. Я не был таким сильным, мне нужен был сотоварищ, и я протянул руку к поэме “N.S.” Чаренца, в которой с ясностью видел себя: И снова, подобно листьям,

Их разгоняет вихрь, 

Чтоб не пали они, не окрепли

На своих же родимых землях,-

А, как пожелтевшие листья,

Умирали во вражьих полях…

Эти строки предопределяли мой путь и превращали смерть в утешение. Поэму Чаренца читал как молитву, смертную молитву! Это было возвышенным торжеством смерти, которое незаметно для меня, изо дня в день  становилось торжественным шествием. Так Чаренц, приручив, подготовив меня к смерти дал мне жизнь. Я выжил благодаря предсмертной молитве обманутого гения и смертью победил смерть… 

Размик Маркосян

21.09.2011г.